Павленский о себе и о политическом искусстве: «После ареста или госпитализации все только начинается»

Павленский публично обличает его в том, что тот посылал их общей знакомой интимные видео, а на выборах изображал перед избирателями примерного семьянина.

Некоторые украинские медиа поспешили объявить Павленского агентом ФСБ, якобы с конспиративными целями засланным Путиным на Запад. Выводы эти в основном базируются на том, что Гриво – человек Макрона, а целью Путина, как известно, является развал Евросоюза.

Обвинения на столь шатком основании кажутся явно притянутыми за уши. Я лично поверить в них не могу. Хотя бы потому, что имел в тюрьме возможность переписываться с Павленским, задавать ему вопросы, вникать в его разъяснения. Тема несравненно глубже, чем агентурная работа по заданию ФСБ. Увы, многие любят на козни вражеских спецслужб списывать все сложное, нестандартное, неординарное, чего не могут сразу понять. Художникам же не впервой в истории быть гонимыми властью и хулимыми толпой одиночками…

Нижеследующий автопортрет Петра Павленского целиком составлен из фрагментов его писем ко мне в тюрьму в течение 2019 года.

Павленский о себе

Чтобы недоразумений между нами не возникало, далее я напишу пару слов о себе. Сам я либералом не являюсь. Право собственности презираю. Не понимаю восхваления одной Империи вместо другой Империи (американской вместо российской). Геноцидов достаточно за обеими, это неотъемлемое условие их образования и жизнедеятельности. Поэтому для меня Империя, она и есть Империя, в какие цвета ты её не крась. То же я могу сказать и о государстве.

Ленин довольно откровенно писал: «Государство это аппарат насилия, и служит он для систематического подчинения людей насилию». И в этом с ним нельзя не согласиться. Безусловно, методы подчинения бывают разные. Одни более грубые по форме, другие более техничные и скрыты лучше. Но это уже вопрос декоративного порядка, суть остаётся той же.

Я художник. Занимаюсь политическим искусством. Работаю с механикой власти и её инструментами. Ни к каким политическим движениям, субкультурам и партиям я себя причислять не могу.

Потому что тогда получится, что я занимаюсь их оформлением, а это уже другая область искусства. Оформительская. Моя задача подвергать их сомнению и опровергать условия существования, навязанные аппаратами власти. По образу жизни я скорее ближе всего стою к анархизму.

Но это связанно с искусством, которым я занимаюсь. Дело в том, что условие осуществления политического искусства – это отказ обслуживать какие-либо формы власти. А отрицание власти неотъемлемо от самоорганизации и самоуправления. Поэтому в моём случае вид искусства определяет форму существования. Но субкультурные анархисты меня ненавидят, также как и социалисты, фашисты, либералы и прочие. Ненавидят за то, что не видят во мне оформителя их субкультурной идеологии.

[…]

…я не являюсь никаким социалистом. Мне отвратительная идея превращения людей в однородный аккуратно подстриженный газон. И я думаю, что если посмотреть на то, что я делаю, как я делаю и как я живу, то это достаточно очевидно. Но так же мне отвратительна и позиция «человек человеку волк», по которой, к сожалению, живет если и не большинство, то очень и очень многие. Но и тут мои слова подтверждает то, что с большинством у меня очень плохие отношения. Это большинство меня попросту ненавидит. Не знаю, «к сожалению» это должно быть моему, или «к счастью».

[…]

Многие со мной не соглашаются и обвиняют в неблагоразумии, но если человек принял решение быть художником и заниматься политическим искусством, то сдача позиций в этом вопросе становится попросту неприемлемой. Да и смешно бы было не соглашаться с властью государства, но каждый месяц ждать от него зарплаты. Кормящая рука – это рука хозяина.

Огрызаться на эту руку, конечно, можно, но вряд ли в этом возможно будет разглядеть хоть какое-то достоинство. Скорее умственную отсталость или, как сейчас говорят, инфантилизм. Как писал Ги Дебор: «Взрослый – это хозяин собственной жизни». Я в этом с ним согласен, поэтому могу лишь дополнить, что других хозяев у взрослого человека быть не может.

О шельмовании в прессе

Пока мы не отошли от темы тюрьмы и пресловутой «Новой Газеты» я попробую в двух словах прояснить инцидент с Масюк. В тюрьме «Медведково» я пробыл не более месяца, но я успел пожить там в общей хате, и в этот месяц у меня шли два разных суда, по двум уголовным делам, поэтому ездил я по нескольку дней подряд на неделе. Арестантов в автозаках и на сборках встречал много и о ситуации в тюрьме знал достаточно.

Когда я прочитал статьи Масюк о беспределе, пресс-хатах и крови льющейся в тюрьме, то пришёл в ужас от лжи, которой она кормила читателей «НГ». Тем более с одним из участников, описываемых ею событий я пересекался. Представленный ею как безвинно изувеченная жертва, в действительности он был мошенником, который, добившись положения смотрящего в хате, начал вымогать деньги с тех, за кем его поставили смотреть, и красть их у тех, кто его поставил. За что в итоге и был побит. И это только один из примеров.

Вообще, все эти статьи Масюк были построены по одному принципу. Очень эмоционально, красочно и наверняка с преувеличениями рассказывалось о страданиях и травмах жертв. Но! Ничего не говорилось об их биографиях и событиях предваряющих эти травмы.

В общем, это следствие доведённое до гротеска без указания причины. После освобождения я не стал скрывать правды и в интервью Медиазоне рассказал обо всём вранье, которое она написала. Месть Масюк последовала незамедлительно.

Уже через неделю или две была опубликована статья, в которой Масюк обвиняла меня во всём том, что вы сами там уже прочитали. Обвинение серьёзное, угрозы здоровью и жизни это уголовная статья. И цитировала она как бы заявление потерпевшего. Но на малом спецу в хате, в которой должен был быть инцидент, было 4 (!) видеорегистратора. Так что, если бы ситуация имела место, то доказательств было бы более чем достаточно.

Действительно, ни результата доследственной проверки, ни уголовного дела так и не было. Всё началось и закончилось в очередной «сенсационной» статье Масюк. Есть ещё один момент. После её публикации я дал одно интервью с опровержением журналистке «НГ», а позже ещё одно главреду «НГ». Ни первое, ни второе опровержение опубликованны не были. Это делает для меня политику «НГ» вполне ясной.

О поджоге банка в Париже

Прежде всего, необходимо вам сказать немного больше об «Освещении», которое я осуществил на площади Бастилии в октябре 2017 года. Потому что, как я понял из вашего письма, до вас из российских медиа дошла искаженная и, как всегда, предельно недосказанная интерпретация этого события.

Да, действительно во время осуществления «Освещения» горели два окна Банка де Франс на площади Бастилии. Но Банк де Франс – это не «какой-то банк». Это именно тот банк, который в 1871 году предал Париж. Семь млн. франков – это был официальный заем банка на нужды города. И триста пятнадцать млн. франков банк тайно переправил в преступный Версаль.

После получения материального снабжения вооруженные группы Версаля подготовились и смогли выйти на штурм Парижа. Они оккупировали город и начали методичное истребление его жителей. По официальным данным было убито не меньше 35 тыс. человек. После такой политической зачистки город уже подняться не смог. На всех революционных началах Франции была поставлена точка. И всё это профинансировал Банк де Франс.

Разрушение народом Бастилии в 1789 году было символом начала Великой Французской Революции. А освобожденное от Бастилии место была символом освобождения народа от деспотии и рабства. А теперь будьте очень внимательны! Сегодня Банк де Франс стоит ровно на месте Бастилии.

Что это, как не глумление власти над политической историей Франции? Что это, как не презрительный плевок власти в лицо французского общества? Общества, частью которого являюсь и я в том числе.

Осознание происходящего начало ко мне приходить, когда мы с моей бывшей подругой жизни, прогуливаясь по улицам, вышли на площадь Бастилии и увидели тысячи парижан, которые, задыхаясь от слезоточивого газа, кричали «Ни Мари, ни Макрон – ни пари, ни патрон». Эти люди были в отчаянии от того, что за вывеской «свободных выборов» стояла банальная вековая схема выбора между чумой или холерой. Понятно, что давать голос за неонацистку Ле Пен масса просто боялась.

И власть взял банкир.

[…]

…для меня вопрос с Банком де Франс имеет значение не потому, что левые не любят банки и я всегда мечтал порадовать всех левых поджогом какого-нибудь банка. А потому, что место разрушенной народом тюрьмы имеет предельно ясное символическое значение. И не для одних только левых. Не думаю, что мне вам это нужно объяснять.

И установка ровно на месте разрушенной народом тюрьмы учреждения, которое поставило точку на всем процессе восстания этого народа – это для меня прежде всего глумление над самой идеей бунта, а скорее даже над идеей возможности какого-либо бунта против власти вообще. И в этом состоит принципиальная разница. Что писал Маркс о Парижской коммуне, мне, если честно, не особо интересно.

Потому что, Маркс занимался построением своего дискурса. Ссылаться в этом случае на марксистский дискурс, это то же самое, как начать ссылаться на христианский дискурс. Или, например, психоаналитический. Это вопрос системы мысли, и все. Коммуна была эпизодом и продолжением большого бунта против неопровержимого авторитета власти. Если оставить сторону символическую и перейти к стороне фактической, то интенция была скорее анархическая, т.к. Франция по замыслу этого движения должна была стать федерацией самоуправляемых коммун. Без центра. То есть, это был важный эпизод истории, когда люди попытались разрушить государство.

Не нам судить, какие могли быть последствия, потому что последствия того, что так и не произошло – это поле для безграничного полета фантазии. И тогда критерием окажется лишь то, у кого она окажется богаче. Поэтому я еще раз повторю, что Банк де Франс на месте Бастилии сегодня – это вызов самой идее бунта как таковой. Идею бунта я приветствую и надеюсь, что приветствовать буду всегда. Такой я человек, и мысль о превращении в человека выдрессированного и растворенного в идеологии благоразумия приводит меня в ужас.

[…]

Что касается сходства между событием «Угроза» [поджог двери ФСБ в Москве в конце 2015 года- Б.С.] и событием «Освещение», то конечно, я должен был обратиться к тождеству, чтобы показать различия. И действительно, после «Освещения» многие аппараты власти начали собственное разоблачение. И, как это ни удивительно, но большинством оказались те, кто меня раньше поддерживал.

Я говорю о СМИ, «правозащитных» организациях, и институциях задействованных в сфере культуры. Как пример, российская как бы либеральная общественность начала травить меня в лучших традициях советской партийной номенклатуры. И это было уже совсем неожиданно. Позже я понял, что вызвало у них такую ненависть.

Причиной стало то, что я посмел подвергнуть сомнению их веру. Этого они не прощают. До этого я думал, что сектантский фанатизм – это удел ортодоксальных фундаменталистов. Оказалось, не только.

Вся поддержка, которая была после «Освещения» – это были инициативы и самоорганизация людей, не связанных ни с какими институциями и фондами. Все организации, корпорации, фонды объявили меня персоной «нон-грата». Находились даже такие парижские арт-менеджеры, которые после «Освещения» предлагали лишить меня статуса художника и объявить самозванцем. А всё это открывает нам одну важную, но очень печальную истину: никому не важно, что ты делаешь – важно лишь, против кого ты это делаешь. Художники никому не нужны.

Нужны агенты пропаганды (или производители товара, но это другая тема). Но я художник. И я занимаюсь политическим искусством. Поэтому соглашаться с таким положением вещей я не хочу. Я должен хранить верность событию.

Что касается политического убежища, то его давали художнику, который занимается политическим искусством. Если бы условием получения убежища было то, что я должен перестать быть художником и отказаться от политического искусства, то я на такие условия никогда бы не согласился. И со стороны аппаратов власти было странным считать неблагодарностью то, что человек остался верен себе. Остался верен своим словам и позициям.

В общем, как вы видите – это не «какой-то банк» и уж тем более никак не связанно с моим отношением к праву собственности.

О политическом искусстве

Что касается политического искусства, то это такой вид искусства который действует внутри механики власти. Использует оно для этого инструменты власти. Полиция, психиатрия, законодательная система, идеология, религия и пр. – это все инструменты власти. Инструмент власти – это любая область человеческого знания, которую власть заставила работать на себя и служить подчинению масс.

Именно действием непосредственно внутри механики политическое искусство принципиально отличается от искусства о политике, которое всегда только говорит о политике, благоразумно оставаясь в стороне. И есть еще декоративное искусство. Декоративное, в смысле то, которое оформляет действующий режим, работает на построение декорации.

Декорация это то, что скрывает механику власти и показывает управляемым массам режим как самый лучший из возможного. Самые распространенные декорации – это декорация всеобщего благополучия, декорация всеобщего равенства, или ещё декорация торжествующей справедливости.

Приведу пример, чтобы вам было яснее. «Угроза» в России, включая суды и пр. – это политическое искусство. Если я беру фотографии этой акции, делаю выставку или лекцию в России, где аккуратно рассуждаю для публики о том, что я думаю про ФСБ, или придумываю какой-нибудь перформанс в музее, где иносказательно выражаю свое отношении к службе безопасности – это будет искусство о политике.

То есть, я, находясь в контексте режима, рассуждаю о том, что меня беспокоит, но при этом, как благоразумный гражданин, не забываю следить, чтобы оставаться в рамках действующего законодательства. Потому что всякое намеренное опровержение законодательства начинает переводить искусство в область политического, т.к. закон – это один из основных инструментов власти. Но если я беру эти фотографии и еду куда-нибудь в Европу или США, где, расплываясь в удовольствии от почестей и закусывая обильными угощениями, рассказываю об ужасе моего существования в чреве их идеологического врага, то искусство сразу из политического превращается в декоративное. Это в принципе самое основное, что нужно понимать если мы ведем разговор о политическом искусстве.

[…]

Однако политическое искусство – это не отдельные зрелищные акции (которые длились иногда не более чем полминуты), политическое искусство – это процесс, в котором акции играют отчасти роль катализаторов. То есть, после ареста или госпитализации ничего не заканчивается, а скорее, наоборот, только начинается. И кроме этого, когда событие политического искусства осуществлено, я ни от кого не скрываю ни название, ни текст, который также несет определенную функцию в произведении, а не просто объясняет его.

А название в произведении искусства – это вещь не менее важная, чем само изображение. Более того, я не просто не скрываю, а скорее заинтересован в том, чтобы это распространялось независимо от моей изоляции и пр. непредвиденных обстоятельств. Для этого, в общем-то, медиа и существуют. То есть никакой проблемы в достижении потенциальной аудитории я не вижу.

Другой вопрос, что интерпретировать потом начинают разные группы людей по-разному. В основном в соответствии со своей ангажированностью и политическими интересами. Кроме этого, ваши предположения, что события политического искусства это такая замкнутая сама на себе форма самовыражения для одного себя, опровергается и тем, что потом другие люди пишут об этих событиях, снимают сюжеты и фильмы, создают свои произведения на их основе, или действуют сами.

[…]

На ваш вопрос, а что оно вообще дает людям – оно дает знание. Действуя внутри механики власти. оно заставляет работать аппараты власти на их собственное разоблачение. Его цель – обнажить механику власти. Сделать ее видимой. Я это знание считаю для людей необходимым. Читать, как вы пишете, все научились, и интернетом пользоваться, – и это правда. Да только, как говорится: «На заборе х… написано, а за забором дрова». Поэтому, всеобщее умение складывать буквы в слова мало что меняет, к сожалению.

[…]

Вы вспоминаете мои «акции» (я эти действия называю событиями политического искусства) и пишете о понимании «Туши» и «Свободы», и о непонимании «Фиксации» и «Отделения». Беда здесь в том, вы что смотрите на мое дело как на политическую агитацию в художественной форме и оцениваете события политического искусства с точки зрения опять же агитации. Но я не занимаюсь политической агитацией. Я занимаюсь политическим искусством.

И разница здесь прежде всего в цели. Цель агитации привлечь как можно больше сторонников к своей политической кампании. В соответствии с этим человек, продумывающий форму агитации, прежде всего должен заботится о том, чтобы она была предельно доступна, понятна и привлекательна для абсолютного большинства. В противном случае он никого не привлечет на свою сторону, все усилия будут потрачены зря, его ждет провал и непонятно вообще, зачем он начал этим заниматься. Кроме этого, все, что он сделает, должно быть понято сразу же. Любой эффект запаздывания на год, пять, десять, пятнадцать, пятьдесят и далее лет – это точно такой же провал агитатора. И вот все это как раз и создает эту гигантскую пропасть между агитацией и политическим искусством.

Прежде всего, жизнь произведения искусства в отличии от рекламы, моды и опять же агитации, разворачивается в совершенно ином временном континууме. Для произведения искусства все эти годы, десятилетия и столетия ни имеют никакого значения. Оно может быть понято сразу. А может быть и не понято. Может быть понято, а потом забыто. Забыто очень быстро или не очень.

Может быть не понято сразу, а понято через 50 лет или 250 лет. Успех при жизни может обернуться мгновенным забвением в смерти и наоборот. А некоторые успевают состояться при жизни и после смерти не теряют своего значения. Здесь всегда одновременно существуют сотни вариантов. И практически нет закономерностей. Я пишу «практически», потому что на самом деле некоторые закономерности есть, но не об этом сейчас речь.

Речь о том, что у искусства вообще не может быть цели привлекать к себе каких-то сторонников. Скорее наоборот. Это всегда подрыв, диверсия против собственного благополучия. Политическое искусство подвергает сомнению, а по возможности опровергает сложившуюся систему представлений об окружающей действительности и о самом искусстве. А это, как вы видите, имеет слишком мало общего с агитацией какой-то политической партии, режима управления или конкретного государства.

И есть еще один момент. Искусство всегда имеет дело со смыслом и формой выражения этого смысла. Слово «форма» здесь становится ключевым фактором, который отличает визуальное искусство от философии, поэзии, прозы и пр. У философии, поэзии и прозы форма определена изначально – это текст (много реже – речь). Но искусство изобразительное – это всегда о том, что человек познает через зрение.

Даже когда художники отказываются от изображения, они все равно имеют его в виду, и сам этот отказ становится смыслом и предметом этого изображения. Но также это неизбежное присутствие критерия формы становится принципиальным отличием политического искусства от политического активизма.

Поэтому когда я слышу попытки сравнивать событие политического искусства или то, что многие называют «акция», с актами самосожжения, например, буддийских монахов, чешского активиста Яна Палаха или главы монгольского профсоюза на пресс-конференции, – то это просто смешно. Потому что для человека, решающегося на акт самосожжения, критерий формы не имеет никакого значения. Имеет значение лишь то, что он теряет свою жизнь. И теряет ее одним из самых мучительных способов.

Здесь мой ответ на ваш вопрос о понимании. Мне, когда я что-либо задумываю и делаю, честное слово, наплевать, буду я понят или не буду. Главное, чтобы понимал я сам. Без этого я ничего сделать бы и не смог. А кроме этого, если я понимаю сам, то свою позицию я до людей потом донести постараюсь. По мере моих сил и возможностей.

[…]

Что касается Фиксации, то естественно при подготовке к осуществлению я исходил из того что Красная площадь это особо охраняемый объект. Поэтому основная ставка была на скорость и неожиданность происходящего.

Кроме этого, я специально готовил одежду, которая с виду выглядела как предельно неприметная, но снималась предельно быстро буквально двумя движениями. Для окружающих в первую половину минуты все выглядело так, как будто человек присел завязать шнурок, а потом начал что-то искать в рюкзаке, который он поставил перед собой. То есть, то что я делал, было скрыто этим рюкзаком от случайного взгляда.

И понятно, что важна последовательность действий и без одежды я должен был остаться в последнюю очередь. Гвоздь в гранит вбить невозможно, поэтому я его вбил между двумя булыжниками. Полиция перекрыла площадь, приехала скорая помощь и дежурный доктор расшатал гвоздь и он перестал удерживаться камнями. Из мошонки он его доставать не стал и меня так и увезли в больницу с диагнозом: «Инородное тело мошонки. Суицид.»

[…]

Говоря конкретно по событиям «Фиксации» и «Отделения», там все не сложно. Я брал действие из одного контекста и переносил в другой контекст. Действие, которое не я придумывал. И это важно. Я его только переносил. Также как, например, и в «Свободе» (горящие покрышки), которая вам понятна.

В «Фиксации» я действительно взял жест, которым арестанты в тюрьмах очень редко, но все же выражают свое отчаяние режимом. Об этом писал и Марченко в своих воспоминаниях, и рассказывал мне Григорьянц (вы можете у него поинтересоваться), и много позже, когда федеральные СМИ делали очередной разоблачающий меня выпуск, они нашли одну из историй об этом жесте. Нашли и показали, чтобы обвинить меня в плагиате. Я приведу здесь цитату из этой программы:

«Несколько сотрудников несли на руках рецидивиста Рощупкина и вместе с ним почему-то кусок доски. Оказалось, что он раздобыл где-то большой гвоздь и прибил свою мошонку к скамейке» – цитата из книги «Владимирский централ. История Владимирской тюрьмы», написанной её экс-сотрудником Игорем Закурдаевым. Речь о событиях аж 70-х годов.».

«Фиксацию» я осуществил на Красной площади 10 ноября. А это день полиции. Официальный государственный праздник. И вот, в этот день на Красной площади произошло то, что происходить может только в тюрьмах. Таким образом, сам жест меняет значение всего контекста. Так искусство показывает действительность.

Что касается «Отделения», то в этом случае я обращался к наследию истории искусств, а конкретно к наследию Ван Гога. За образ жизни Ван Гог был обвинен в сумасшествии. Его некоторое время держали в сумасшедшем доме. Позже освободили, но жители города Арль не хотели иметь соседом человека, который вернулся из сумасшедшего дома, они писали заявления администрации города и травили его. Дети забрасывали его камнями. Он долго это терпеть не смог и застрелился.

Эта практика объявлять все невыгодное, неудобное или непонятное безумием была распространена всегда. Это и яркий исторический пример государственной борьбы с «дегенеративным искусством» в Третьем Рейхе. И практики Советского Союза против диссидентов, или знаменитая речь Хрущева на открытии выставки нонконформистов. И труды психиатрии США в 1851 году о драпетомании и Dysaethesia Aethiopica. Драпетомания была психиатрическим диагнозом, который объяснял психическим расстройством любую попытку бежать из рабства.

Раб, пытавшийся бежать более двух раз, признавался умалишенным. В качестве лечебной процедуры наиболее эффективной считалась порка и ампутация пальцев ног. Дизестезия Аэтиопика – это был психический диагноз, объяснявший лень рабов и пренебрежительное отношение к частной собственности. Лечить также предписывалось поркой и переводом раба на более тяжелые работы. К сожалению, эта традиция объявления «безумием» всего невыгодного той или иной идеологии поддерживается до сих пор, хотя и проявляет себя несколько сдержаннее.

Со мной пытались это сделать в России, а позже и во Франции. В принципе, треть моего предварительного заключения во Флори-Мерожи я просидел на основании слов психиатра и психолога о том, что я живу на границе между разумом и безумием, страдаю бредовыми навязчивыми идеями и у меня инстинктивная потребность нарушать закон.

Заключение другого государственного психиатра из французской префектуры, который все это опровергал, следователь в своем основании продления учитывать не стала. Но это было много позже. А тогда в 2014, мочку я отрезал в действительности, и делал это на стене института им. Сербского. Как раз об этой стене и о том, что в принципе она и является границей между миром разумных и миром безумных, я и говорил. Говорил о том, что каждый человек, по сути, находится на этой границе между разумом и безумием. Весь вопрос только в том, по какую сторону стены ты оказался.